Тишь - Страница 8

— Пи-каш-ки!..

Дьякон жалобным тенорком ответил:

— Трефишки…

Пристав собрал карты и, не глядя в них, ринулся в состязание. Дошли до семи без козырей.

Руки у дьякона ходуном ходили — тряслись. Карты расползались в стороны — он собирал, перебирал, ощупывал их, со страхом и мольбой вперял в них взор, застланный судорожной улыбкой. Наконец, беззвучно глотнув раза два воздух, отчаянным жестом тряхнул головой:

— Восемь пик!

— Мои! — уверенно пробасил пристав.

— Треф?

— На них хотел играть!

Тогда дьякон скривил на бок свой козлиный пучок на подбородке, сморщился и воскликнул навзрыд:

— В-восемь червей, ежели такое дело!

Но тут же глаза его округлились и остеклели от страха.

Мордальон стукнул мягким своим кулаком по столу и оглушительным басом выстрелил:

— Восемь без козыря!

— Пас-пас-пас-пас! — шумно застонал дьякон.

В прикупке оказалось две семерки — пик и червей.

— Чего и надо было! — ласково улыбаясь, проговорил Безуглов.

Мордальон крякнул и вполголоса загнул очень крепкое слово. Подержал карты под столом, сделал снос и мрачным басом сказал:

— Девять треф!..

— Бру-нет-ки!.. — тонким, подрагивающим от язвительной радости голосом вставил дьякон.

Ход был чужой и пристава подковали: остался без двух. Вспотел. А партнеры залились веселым смехом. Дьякон, красный, со слезами на глазах, всхлипывал, тряс бороденкой и, задыхаясь, повторял тонким, лепечущим голосом:

— Вот это — бру-нет-ки!..

Болтышков вытирал рукавом испарину. Красное, огорченное лицо его было все налито изумлением и обидой, — от этого казалось еще смешнее. Он загнул крепкое слово, а Максим Семеныч дружески подмигнул ему:

— Видите, Стаканыч, как от брюнетки-то человеку семейному…

Как будто в этом ничего обидного и не было, но пристав вдруг вспыхнул и неожиданным, злобно-плачущим, треснутым голосом крикнул:

— Я прошу вас — без намеков!

Малиновое лицо с маленькими злыми глазами, в грозном боевом повороте, с наплывшей на плечо пухлой щекой, так было похоже на обиженную морду хмурого бульдога, что Максим Семеныч не выдержал и, по-ребячьи нагнув голову, легкомысленно фыркнул.

— Глупо! Ничего смешного!

— Какие намеки? Я — ничего… — давясь смехом, бормотал Максим Семеныч.

— Не вам о семейном состоянии заикаться: сами с мужичкой живете, детей незаконных плодите…

Максим Семеныч изумленно выпучил глаза и покраснел до бровей. Укол не умный, конечно, но грубый, и сказать на него нечего.

— Прохвост! — отвернувшись, бросил он. Хотел притвориться равнодушным, попробовал улыбнуться, но ничего не вышло: белые запорожские усы шевельнулись и снова уныло повисли, а на толстом, мягком лице прочно легло глупое смущение.

Смешливый яичник закрутил было головой, но тотчас же дипломатично кашлянул и уткнулся глазами в карты. Смолк и дьякон. Но лицо Андрея Андреевича все было налито смехом.

Пристав швырнул вдруг свои карты на стол и встал:

— Я больше не играю!

Встал и Максим Семеныч. Как будто в одно мгновение он усох, подтянулся, подобрал живот и стал подвижнее.

— Жульнический прием: как проигрыш — срывать игру! — сказал он, быком глядя на Болтышкова.

— Я — жулик?

Мордальон уперся кулаками в бедра и стоял круглым вызывающим фертом.

— А вы как думали?..

— Господа! слышали? — обернулся пристав к партнерам.

— Бросьте, ребята! — плаксивым тоном сказал дьякон. Максим Семеныч старался сохранить хладнокровие, но губы дергались и он не мог удержать их. Стиснул челюсти. И, когда увидел, что Мордальон взялся за фуражку, повторил снова:

— А как вы думали: кто вы такой?

Они глядели несколько мгновений друг на друга, оба изменившиеся, напряженные, готовые размахнуться, но оба неподвижно оцепенелые перед темной чертой, за которую надо шагнуть. Черный, юркий яичник застыл в сладостной позе жадного ожидания. Андрей Андреич так же, как за минуту смехом, налился теперь испугом и пучил глаза на дьякона. Дьякон не выдержал тягостного напряжения, воскликнул:

— Да плюньте, ребята!

— Хорошо-с! — неожиданно воскликнул Мордальон — не своим обычным баском, а потоньше, но с угрозой, — прекрасно! Вы слышали, господа? — опять обернулся он в сторону застывшего Безуглова, — будьте свидетели!..

И уже в дверях, надевая фуражку, трагическим тоном добавил:

— Благодарю, г[осподин] Карпов! благодарю!.. И не за-бу-ду!..

— На здоровье! — бросил вслед ему Максим Семеныч. И, помолчав немного, добавил, — Мордальон Стаканыч!..

Из-за черты света, за которой скрылся пристав, в ответ на это послышалось:

— Хорошо-с!.. Но помните: я молчал… Но теперь достаточно!..

Было что-то угрожающе-значительное в тоне и словах этих.

Максим Семеныч понял, что все пропало. Черта перейдена и терять нечего. Не заботясь о том, слышит ли его пристав или он уже далеко, не видя его за гранью светлого прямоугольника, падавшего от двери, он кричал:

— Бессребреник! А за что с Семена Черникина десять рублей взял? А? Не бере-ешь!.. А раков кому возят? А молочко не употребляешь?..

Он выкладывал торопливо, беспорядочно, бессвязно и не к месту все, что было известно каждому обывателю слободы, что долгое время накоплял и прятал в себе, как и все прячут по житейскому расчету и из осторожности. А теперь выбирал что пообиднее, что — ему казалось — должно было уязвить Мордальона в самое чувствительное место. Спешил и задыхался.

— Воображает себя Шерлоком, сукин сын, из кожи лезет и каждый раз садится в лужу! — кричал он не столько оставшимся партнерам, сколько в темное пространство за золотым прямоугольником; — каким идиотом надо быть, чтобы на черепе… на че-ре-пе! — Максим погрозил пальцем вверх, — пролежавшем пятнадцать лет в земле… умудриться разыскать след кровоподтека всему миру на смех!