Тишь - Страница 9

— Не вам судить об этом! — послышался жирный бас за чертой света, — ваша часть — скотская!..

Максим с радостью поймал эти звуки — значит, не ушел! — и громко, с увлечением, закричал в ответ:

— Сам — скот!

— От скота слышу!

— Мой Угар благороднее и умнее этого откормленного йоркшира! И уж, конечно, от него никто не плакал! а эта сволочь, чтобы выслужиться, ни перед каким злом не задумывалась…

Сверкая глазами, спеша и оглядываясь, точно боясь забыть что-нибудь, Максим кричал о том нелепо-жестоком, но обыденном в жизни, что хорошо было известно и дьякону, и Андрею Андреичу, и яичнику Безуглову, людям притерпевшимся, тертым, мало чувствительным, благоразумно-осторожным во взглядах. Кричал о братьях Серегиных, смирных мужичках, арестованных по подозрению в экспроприации и допрошенных с пристрастием, а экспроприация оказалась симулированной; о Тишке Кутепове, веселом ямщике, которого Мордальон совсем было закатал за покушение на убийство. Покушение состояло в том, что в драке из-за девиц Тишка погрозил своему сопернику:

— Эх, жаль — не казинетовый на мне пинжак, а то я бы тебя угостил!

И, когда Лататухин забрал обоих драчунов в холодную, а приставу доложил о загадочном казинетовом пиджаке, Мордальон произвел обыск, исследовал казинетовый пиджак и в кармане его обнаружил складной нож. Этого и оказалось достаточно, чтобы создать дело о покушении на убийство. Пока следователь установил отсутствие состава преступления, Тишка Кутепов просидел в остроге от Масленицы до Вербного.

— А Прошкин через кого пошел в арестантские роты? — кричал Максим, — рубль сорок присвоил… на чай-сахар детишкам!

— Эх-ма-хма! — шумно вздохнул дьякон и покрутил головой.

— Ведь оно как? — осторожным шепотком заметил, оглядываясь на дверь, яичник Терентий Ильич, — за мое ребро не поддели — мне и не больно…

— Значит — потакать казнокрадству? — раздался знакомый голос из тьмы и Безуглов втянул шею, испуганно оглянувшись.

— Это рубль-то сорок — казнокрадство? — закричал Максим, высовываясь за дверь, — человек, получавший двенадцать с полтиной в месяц!.. А сколько у вас там воруют?

— Где-е там?

Опять вместо жирного, простодушного баритона зазвучал новый голос, сипло-тонкий, дьявольски-въедчивый. Максим Семеныч запнулся. И, как ни коротка была неожиданная пауза, что-то зловещее венуло <?> в безмолвии мгновения.

— Где там? — настойчиво повторил голос из темноты.

— Убирайся к черту!.. Провокаторская морда!..

— Хорошо-с! — раздался голос уже издали и звучала в нем таинственная, многозначительная угроза…

IV

Ссорились в слободе часто, — тесное место, однообразие, скука… Случалось — и дрались. Купцы хлебники, прасолы, ссыпщики особенно проворны были на руку. А в прошлом году на маевке казенный сборщик Привалов во время не очень даже и крупного разговора с Мордальоном о какой-то английской двустволке, взятой приставом будто бы на время и не возвращенной, размахнулся и дал оплеуху собеседнику. Собеседник с выдержкой воспитанного человека сперва вежливо спросил:

— Позвольте узнать, на каком основании вы позволяете себе…

— Да чего там! И ты его тем же концом! — перебил доброжелательный голос из стены зрителей и зрительниц, уже обступивших арену единоборства в веселом предвкушении интересного зрелища.

И Мордальон, не закончив вопроса, быстрым взмахом сгреб в кулак великолепную бороду противника. При полном нейтралитете всей остальной компании побарахтались они минут пять, пока сборщик не подмял под себя Мордальона и с минутку не посидел на нем верхом…

Такие происшествия задерживали, конечно, на себе обывательское внимание, но не надолго: дело житейское, обычное, неизбежное…

И Максим Семеныч не был расстроен ссорой с приставом. Спокойно поужинал. Покурил. Вспомнил налитое обидой, пунцовое лицо Мордальона, так похожее на морду жирного, обозленного бульдога, усмехнулся и сказал без особой злобы:

— Идиот!..

Дунул на свечку и лег. Неровные пружины дивана щелкнули под ним и запели знакомым звоном.

— Эх-хо-хо… — вздохнул Максим Семеныч, — вот и еще день прошел… еще и еще… Сколько их прошло!.. А какой толк? смысл?..

Опять Карась вспомнился. Не столько разговор его вчерашний, сколько отяжелевшая фигура, знакомые и изменившиеся черты, выплывшие из забвения, седина в усах…

— Старики… Просто невероятно: жить не жил, а как далеко от одного берега и близко к другому…

Взглянула вдруг в глаза грустная мелкота жизни, катящейся под гору. Сжалось сердце: неужели ничего но осталось, кроме Мордальона, карт, дрязг, ругани, кроме ящура и сибиреязвенных прививок, лени, скуки и безвыходной обыденщины? И скоро — поросший полынком холмик на погосте, серенький крест на нем? Тоска… Даже нерв задрожал в затылке от этого редкого, но знакомого ощущения безграничной пустоты и ледяной ясности…

Четко, неустанно, быстрым дробным стуком тикали черные часы на письменном столе. Синяя темь безмолвно глядела в окна. Смутным пятном серела печка в углу. И немо было все, словно вымерло. Тоска…

— Хо-ро-шо-с! — тонко, въедчиво прозвучало в ушах. Кашлянул, повернулся на левый бок, к стене, закрыл глаза: спать — так спать! К черту всю эту похмельную мерехлюндию!.. Но что-то тревожное, цепкое стало кружить возле, невнятное, но близкое, назойливое. как будто под самым потолком, в углу над гардеробом, билась муха, застрявшая в паутине: жужжит так нудно, жалостно, безнадежно… приостановится на миг и — снова бессильно запоет, затужит… Досадно, надоедно — и деться некуда…